Интервью с преподавателем Свято-Владимирских курсов по церковной истории священником Алексием Яланским о решениях Собора УПЦ 27 мая 2022 года. Вторая часть.
Первая часть интервью — здесь.
С какой выдающейся личностью можно сравнить Блаженнейшего Митрополита Онуфрия? Знает ли история примеры глубоко христианских решений церковных конфликтов? И какие есть утешительные случаи раскаяния великих пастырей и уврачёванных расколов?
— Отец Алексий, мы ранее говорили об исторический важности Собора УПЦ 27 мая. Вы назвали его решения истинным примером христианского серединного пути. Знает ли история аналогичные события?
— Да. Ближайшая историческая аналогия нынешнему Собору связана с Великой Отечественной войной, когда духовенство Украинской Православной Церкви объявило о полноценной автономии и более того — о прекращении поминовения московского патриарха. Молитвенное общение с Москвой было фактически разорвано. Также было заявлено, что когда закончится война, будет созван Собор, который окончательно определит положение автокефалии нашей Церкви. И кстати, Москва тогда отнеслась к этому довольно-таки спокойно: патриарх Сергий и его окружение понимали, что при сложившемся положении вещей это было рациональное решение. Нужно было сохранить Церковь, чтобы нас не считали «советской агентурой».
В это же время в Украине существовала автокефальная церковь, которую возглавлял митрополит Поликарп (Сикорский) и которая восходила к Польской Православной Церкви. В 1924 году Вселенский Патриарх номинально возвратил себе Киевскую митрополию и даровал ей автокефалию (правда, Киевская митрополия оказалась только на территории Польской республики и получила статус Польской Автокефальной Церкви). Чисто номинально митрополит Варшавский Дионисий (Валединский) получил титул Патриарха Киевского и всея Украины, а митрополит Поликарп — тайное благословение на формирование церковной структуры в границах СССР на 1940 год. И «сикорцы», несмотря на полную автономию нашей Церкви от Москвы, обвиняли нас в том, что мы «московские».
— Действительно, похоже на события наших дней.
— Так и есть. И в те годы на нас устраивались гонения, причём на одной только Волыни было убито свыше 80 священников за верность Церкви, которую лживо клеймили «московской». И это при том, что деление шло не на «московскую» и «немосковскую» Церкви, а на ту Церковь, у которой был томос от Вселенского Патриарха, и ту, у которой его не имелось.
Автокефалы смогли объединить несколько раскольничьих течений на почве того, что иерархию Сикорского благословил Вселенский Патриарх: присоединили раскольников лубенских, липковских… И очень злились, что только мы не хотим воссоединяться — мол, мы «промосковские». Но если мы были «московской агентурой», то почему тогда после прихода советских войск в 1944 году оставшиеся в стране епископы подверглись репрессиям как шпионы и предатели, а остальные убежали и воссоединились с РПЦз, только бы не оставаться под омофором патриарха Алексия I (Симанского)?
— Почему они не хотели оставаться?
— Все понимали, что патриарх не может быть неподконтролен Сталину. Не могло быть доверия к такой Церкви. Келейник патриарха Алексия I, который уже в 1944 сменил на патриаршем престоле неожиданно почившего местоблюстителя Сергия, писал, что везде, на каждом шагу, на каждой лестничной клетке дежурили ГПУ-шники, которые следили за каждым шагом патриарха.
В России сейчас пытаются развить идеологию про покаяние Сталина, но по сути он просто пытался заставить работать второй фронт, когда понял, что его страна не выдерживает противостояния с Германией. Ему объясняли: с тем, как вы гоните Церковь, цивилизованная Европа не захочет с вами иметь дела, поэтому дайте Церкви хоть немножко дышать. И пока было нужно, Сталин относился к Церкви с уважением.
На первый разрешённый Сталиным церковный Собор в 1943 году, возглавленный тем же местоблюстителем Сергием, например, святитель Лука (Войно-Ясенецкий) прибыл прямо из концлагеря. Но когда враг был окончательно разбит, Сталин начал новые гонения на Церковь.
Даже во время «оттепели», на которую многие смотрели позитивно, безоговорочного доверия к Церкви не было, и воссоединения Украинской Автономной Православной Церкви с Московским патриархатом не произошло — часть духовенства осталась в РПЦз.
— Автокефалия, автономия… Общественное внимание и сегодня приковано к этим терминам, словно они первоочерёдны для Церкви. Они действительно так значимы?
— Церкви, находясь в отдельном государстве, действительно удобнее быть автокефальной. А можно никаких автокефалий не создавать, а создавать поместные Церкви: вот есть государство, а в нем есть своя церковная община, возглавляемая своим митрополитом — и всё. То есть обойтись без сложных систем. Что такое автокефалия, какие у неё границы, какие прерогативы — сложный канонический вопрос, не до конца разобранный.
Уже в 1990-е годы наша Церковь страдала от внутренних проблем, и выходом было получение автокефалии. Но это, кстати, не значит, что если бы мы её получили, то разорвали бы общение со всеми.
— В мае УПЦ заявила о самостоятельности, а её обвиняют в расколе…
— Мы не подчиняемся, например, контролю Иерусалимского патриарха или Грузинского, но всё равно с ними молимся. На Соборе в мае мы не разорвали ни с кем евхаристического общения. Мы всего лишь обозначили, что не находимся под контролем Москвы. Так что раскола нет.
Кстати, по поводу отличия ереси и раскола, хотелось бы дополнить: многие ереси остаются раной на теле Церкви, но не убивают её, не делают безблагодатной, поэтому зачастую мы принимаем покаявшихся еретиков в сущем сане. Но если ереси в такой структуре прогрессируют, то мы признаём за подобными церквями потерю благодати.
То же можно сказать и о расколах: во многих расколах благодать сохраняется и с ними рано или поздно восстанавливается молитвенное общение. Но бывают расколы, которые усугубляются и непрерывно стремятся к агрессивным поступкам, превращая деструкцию в главный инструмент своего влияния на Церковь. По мнению архимандрита Киприана (Керна), такие расколы — не создающие, а только разрушающие, ссорящиеся — свидетельствуют о своей безблагодатности. Таких-то расколов Церкви стоит опасаться больше всего!
— Не могу не спросить на фоне тотального отказа от произведений российской культуры: как нам теперь относиться к русским святым?
— Это светское отношение: не моё — значит, враждебное. В Церкви такого быть не может. Я могу переехать спокойно на другой континент, и там будет другая Поместная Церковь, но меня туда пустят служить, я там смогу причащаться, жить в местной христианской общине.
Если же часть Церкви говорит: ваши святые — не наши, ваши иконы — не наши, ваши праздники — тоже не наши, живите себе сами, а мы себе будем сами — вот это можно назвать церковным сепаратизмом. Тот же самый идеолог второй автокефалии митрополит Сикорский демонстративно не кадил Казанскую икону Божией Матери, находившуюся в его же храме, потому что «это кацапская».
Похожая ситуация была в те же годы в Париже. Для эмигрантов, которые не хотели рвать отношений с РПЦ МП, там был единственный храм, Трёх святителей. Это был приход митрополита Вениамина (Федченкова). Все остальные православные приходы Парижа относились к РПЦз и состояли из монархистов-белогвардейцев, то есть представителей ярой антисоветской эмиграции. И когда белогвардейская молодёжь проходила мимо прихода отца Вениамина, где над входом висела икона Божией Матери, они в неё бросали камни со словами: «Это большевистская икона!» Это и есть сепаратизм. И он связан с тем, что человек мыслит христианство через призму язычества, мол, здесь ваши боги — а здесь наши.
Мы почитаем сейчас и канонизированного Церковью страстотерпца царя Николая, и блаженную Ксению Петербургскую, и множество других святых, связанных с Россией, потому что понимаем: эти святые никакого зла нам не делали, они сейчас все молятся о мире в нашей стране, о прекращении войны и жестокости. Если мне нужно причаститься, я пойду к священнику и не стану в позу, мол, это же «московский поп», потому что мне важен Христос, важно Причастие — и это как раз то, что нас объединяет.
— Есть люди, для которых эти объяснения недостаточны. Военное положение в стране изменило угол зрения на многие проблемы. Как и остроту восприятия.
— Да, мы же видим, как уходят из-под омофора Блаженнейшего Митрополита Онуфрия крымские епархии, Ровеньковская епархия. Всё это плохо, но мы всё же жертвуем этим. И это, опять же, признак того, что для владыки Онуфрия не столь важно сохранение «границ империи», сколько сохранение Церкви как таковой. Пускай какие-то епархии уйдут, находясь под оккупацией — тут мы ничего поделать не можем, пока не освободим Украину от врагов. Ведь епархии эти всё равно были бы под прессингом, они сегодня не смогут уйти в разрыв с патриархом.
Блаженнейший готов пойти на эти уступки, и заметьте, с его стороны нет никаких прещений. Владыка Онуфрий не ищет конфликта — наоборот, позволяет тем епархиям пребывать в более спокойной для них обстановке. Эта жертва потребовалась, чтобы Церковь выжила — даже если она меняет свой состав, своё устройство.
— В течение интервью вы находили сегодняшним событиям исторические аналогии. А с какой исторической фигурой вы можете сравнить Блаженнейшего Митрополита Онуфрия?
— Нашего Блаженнейшего — наверное, со святым Епифанием Кипрским. Этот святой обладал горячим характером, до глубокой старости был подвижником, молитвенником. Если он допускал ошибки, то очень переживал о них и мог в них каяться.
Наш Блаженнейший — человек не просто горячий и деятельный. Он способен, если необходимо, признать свою неправоту и нести покаяние, пытаться исправить свои ошибки. Это важно, потому что великие мира сего часто настолько верят в свою непогрешимость и правильность, что стоят на своём мнении, даже ошибочном, до конца. Блаженнейший не такой.
Если же сравнивать его с кем-то светским, то мне кажется, владыка Онуфрий похож на Александра Суворова. Понимаю, что сейчас Суворов — мягко говоря, не самая популярная фигура, но с психологической стороны можно сказать, что он был прост, мог общаться с любым солдатом и при этом знал о потребностях даже самых «маленьких» людей. И это был человек очень смелый, честный и преданный. Притом, что мог своему государю при необходимости сказать очень обидные вещи. То есть с одной стороны он проявлял великую ревность, а с другой — не расшаркивался, не лебезил.
— А патриарха Кирилла?
— Патриарх Кирилл напоминает императора Павла I — человека, который был глубоко уверен в своей правоте. Он был реформатором и активистом, но зачастую не замечал окружающих его проблем, если только они не касались его лично. Того же Суворова он подвергал опале (и потом снова обращался к нему, понимая, что никто, кроме Суворова, помочь не сможет). А в церковном аспекте, мне кажется, он похож на своего тёзку патриарха Кирилла Александрийского. Это был святой человек — но при этом и человек строгий, жесткий, зачастую не способный на компромиссы. К концу жизни он понял, что ради мира в церкви компромисс необходим.
— И он на него пошёл?
— Да. Это был компромисс, достигнутый после III Вселенского Собора, догматика которого стала общей для всей Церкви: в частности, учение о Пресвятой Богородице. Но эта победа была достигнута патриархом не только словом, но и дубиной: чтобы добиться торжества правды, он не гнушался жестокости, прессинга, клеветы. В результате с ним разорвало евхаристическое общение около двухсот епархий. Так что не всякая человеческая победа является победой для Церкви.
Кирилла укорил столетний старец Павел Эмесский, и патриарх написал своим оппонентам письмо, в котором предложил договориться, примириться, чтобы Церкви оставались каждая при своём мнении, но при этом не становились врагами друг другу. Так что незадолго до смерти он смог проявить себя не просто как твердолобый руководитель, готовый идти по головам, но и как настоящий христианин. И Церкви действительно примирились.
Наш Блаженнейший тоже не единожды принимал смиренные, мудрые решения. Но проблема в том, что смирение часто принимают за человекоугодничество или капитуляцию. У нас настолько не привыкли видеть архиерея смиренным, что, скорее, принимают его за слабодушного человека или труса. Но даже то, что Блаженнейший подставляет себя под критику (хотя могло быть и по-другому), уже свидетельствует о том, что он готов смириться и это всё вынести.
Смирение — это умение прощать провинившихся. Быть милосердным, поставить себя на место другого человека. И только смиренный человек может пойти на контакт — на общение, на примирение, на диалог даже с тем, кто сделал тебе много зла. В отличие от гордого, который будет стоять в позе.
— Мы начинали диалог с примеров величайших падений в истории Церкви. Давайте, пожалуйста, закончим его утешительными примерами покаяний.
— Приведу пример того же патриарха Кирилла Александрийского. Ещё когда он был молодым епископом, в 403 году в Константинополе он был в числе тех, кто осудил Иоанна Златоуста как еретика. В итоге святитель Иоанн был лишён сана, подвергнут избиениям, пыткам, гонениям. Последние четыре года его жизни были сплошным страданием. И даже когда мощи святителя Иоанна вернули в Константинополь из Абхазии, когда его провозгласили святым и стали поминать в диптихах, Кирилл продолжал принципиально стоять на своей позиции.
Но в одном ночном видении патриарх Кирилл увидел Пресвятую Богородицу, Которая шла с сонмом святых. Среди них был и святой Златоуст, который от Кирилла отвернулся. Тогда Богородица сказала Иоанну: «Прости этого человека, он очень много потрудился, чтобы отстоять Моё честное имя перед людьми. Прости его ради Меня». Святитель Иоанн Златоуст подошёл к Кириллу, и они попросили друг у друга прощения. На следующий день после этого сна патриарх Кирилл собрал синод епископов, сказал, что был неправ и что Златоуст действительно святой.
А вот ещё пример показательного примирения. Когда Патриарх IX века Игнатий, о котором я уже говорил, был извержен из сана, его держали в хлеву, избивали, а на престол был посажен патриарх Фотий. Вокруг этого много лет были противоречия: многие епископы не признавали Фотия и продолжали втайне молиться за Игнатия. Сам Игнатий был в конце концов освобождён, но сложности продолжались, пока в ходе переворота не был убит император Михаил и к власти пришёл император Василий Македонянин. Он приказал бросить в цепи Фотия и вернуть Игнатия на патриаршество. Тот вернулся, а Фотия освободили через три месяца и поставили учителем для детей императора, потому что знали, какой он образованный человек.
В конце концов произошёл момент, когда эти два человека встретились на солее и упали друг другу в ноги, и лежали распростёртые перед царскими вратами, и просили друг у друга прощения, и никто из них не дерзал вставать первым. Вот прекрасный пример уврачевания раскола, когда, несмотря на все беды, Игнатий не просто смог простить Фотия, но даже сам попросил у него прощения, потому что и он стал причиной страданий Фотия. Это действительно церковное смирение: два претендента на патриарший престол, когда прекратилось давление властей, смогли по-человечески помириться.
Смею думать, если у архипастырей современности будет такое же смирение, тогда Церковь не рассыпется, несмотря ни на какие искушения. Потому что такие пастыри будут подобны Пастыреначальнику — Христу, а смирение — одна из важнейших добродетелей, которую Спаситель явил как образец на собственном примере.
Беседовала Ирина Гринюк
Источник: www.otrok.org
На заглавном фото: хиротония отца Алексия Яланского
Православный календарь
